мне кажется порой, что я в лесу
гуляю среди пней, похожих на людей
в руке моей пакет, я в лесу
боже, скажи мне, что я несу?
© povalishin division

Утлый шаг по склизкому чернотропу — шлях-дорожке прямиком в шатуновы пасти — «чавк-чавк»; неприятно уху,  и ноет оно в унисон голодному брюшку, и недолго охуеть от громкости их дуэта, и... ох, ещё и это! дрянная падальщина-белочка, смердячка, что хоть нос руби. Тронул лапой — мяско с костей по-слизнячьи поползло; «фу, блять, кишки тянет выблевать, до чего противно.»

Среда больно шаловливая: тут и косолапые, и когтекрылые, и дурношкурые, — бандитский сброд словом, желудком жадный и глазом зоркий, охочий до шакалья вроде него. И не присосаться ни к кому из окружных тварей, ибо смекается, что худое это дело, болезненно-летальное, страшное. Так и ходил он по лесу одиночкой не час и не два, а с сутки точно, и в заблуждении ли метался али в суицидальном умысле — неизвестно. Всё одно — блуждал и рвался на клык мверзей.
Мрелись ему и фантомы, и тени, и звуки; особо в душу западали грустные стоны, до горького комка в горле они доводили; шёл он и плакал.

Много ли, мало ли лапы тернистыми путями шлялись, да только на выход из лесу не набрели; подводили, поганые. Нос кверху по ветру, нос книзу до тухлой земли — пустота единая; ничего не говорило ему собачье чутьё, тупо лишь чихало да сопливо хлюпало. Желать оставалось одного — пастыря, что под своё крыло возьмёт собачку, а то и дичью своей поделится по доброте душевной; лишь у берёзки падшей он мог сейчас лежать и чахнуть. Так и порешил.

В набрякшую от рвотных масс глотку уж не залезешь лапой — смывает её дурным слюнотечением, и скользят по пасти тупые коготки, пропитавшиеся уже не псиным душком, но натуральными отбросами. Глоталось с трудом, и ему казалось, что содержимое не сколь слюнных, а всех всевозможных желёз организма решило снаружи себя показать и слепить ров круг него. Уж не кровь ли пузыриться у уголков рта? уж не пропиталась ли его туша собственной мочой? ох нет, это гной, это гной из ушей?

Маревом переполнились лёгкие, отяжелев неимоверно, отяготив грудь, оттянув ту к земле. Чернющие мешки задымились, зашипели и сдулись, на рёбрах обмякнув, издохнув. Выдох — и нос закоптился. Он на бок лёг и лапы протянул, и глаза было закрыл, и... но нет! точно марь, блядская марь заколола зенки и овила его башку, проникла в мозги, иначе... иначе эта болыпая тварина взаправду закралась сюда, и...
— П-прошу! — скопившиеся слёзы заструились к земле, смочив иссохшую кожу, — я не... Что? Морок-баловник обманул глаз — то не зверь исполинский был, а сжавшийся горностай, потешная зверюшка! И кто чьи кости ещё дробить будет чужого смеха ради?

— Т-ты поможешь мне? — голос ещё не окреп от плача, и подрагивал, но так, впрочем, по крови ему полагалось — коль ростом не вышел, то приземисто попискивай, осиновый лист.